Мария Башмакова Сны и кости

Страх будоражит воображение и волнует фантазию, потому книги о потустороннем, мистическом и фантастическом манят. У каждой эпохи свой «лик ужасного». В русской художественной литературе ужасное как генератор сюжетов и образов расцвело в 1820–1830-х годах. Сегодняшнему читателю многие тексты этого периода могут показаться наивными, но это лишь на первый взгляд. К тому же не стоить забывать об инерции восприятия. Нередко современный ценитель страшной литературы или хоррор-фильмов просто не задумывается о том, что пугающие монстры – наследие фантазии художников прошлого. А соединить мир реальный и ирреальный часто помогают сны и грезы.

Замок, подземелье, мертвецы и кости… C конца XVIII века российский читатель вслед за европейским распробовал вкус наслаждения ужасом. И этому способствовала популярность так называемых готических романов. У этого жанра была своя эстетика, философия и, конечно, свои корифеи. 

Гораций Уолпол видит сон

Однажды в начале июня 1764 года Горацию Уолполу — сыну бывшего премьер-министра Великобритании — приснилась гигантская рука. Она была в железной перчатке и лежала на балюстраде высокой лестницы старинного замка. Вечером того же дня сэр Гораций принялся писать, не имея ни малейшего понятия, о чем собирается рассказывать. Так из сна родился не просто текст, а новый литературный жанр готического романа. Свое творение Уолпол назвал «Замок Отранто. Готическая повесть». 

Уолпол ждал всеобщего возмущения, поскольку Век Разума отвергал западное Средневековье (это и называли готикой) с его суевериями, считая эту эпоху временем варварства и безвкусицы. А автор «Замка Отранто» осмелился  на революцию — сочинил роман нового типа, ориентируясь на презираемое современниками Средневековье. Он даже не решился поставить свое имя на титульном листе… Между тем успех романа был неслыханным. Оказалось, что массовый читатель жаждет «сладкого ужаса» — с руинами, тайнами, красавицами-жертвами и подземельями. Все это успешно культивировала английская писательница Анна Радклиф в своих страшных романах, которыми на рубеже XVIII–XIX веков зачитывались в Англии и континентальной Европе. Ими увлекались и в России в 1800–1810-е годы, о чем пишет литературовед Вадим Вацуро в книге «Готический роман в России». Журнал «Русский вестник» в 1811 году сетовал, что публика забыла сочинения Ломоносова и Сумарокова — читают Радклиф. И покупали ее книги не только провинциальные помещики. Трепетали в юности от страшных повествований будущий романист и публицист Фаддей Булгарин, историк Михаил Погодин, да и критик Виссарион Белинский. Мемуаристы вспоминают, как юному Белинскому в гостях дали несколько романов Радклиф. Один из них был с картинкой в виде кучи костей. Кто-то спросил, хорош ли роман, на что простодушный Виссарион вскричал: «Разумеется, хорош: видишь — кости!».

Пушкин оживляет мертвецов

Увлечение фантастическим и сверхъестественным, которое культивировали творцы готических романов, было подхвачено и развито романтической литературой начала XIX века с ее двоемирием и обостренным интересом к скрытым сферам бытия, куда способны проникнуть лишь избранные, наделенные особым зрением герои. Сон — один из способов совершить подобное перемещение в иную реальность. Популярнейшими книгами той эпохи, влюбленной во тьму ночи и ее тайны, были «Взгляд на ночную сторону наук о природе» и «Символика сна» немецкого философа Готхильфа Генриха фон Шуберта — настольное чтение Гофмана, автора «черного» романа «Эликсиры сатаны» и цикла новелл «Ночные этюды». В мрачных, гротескных фантасмагориях этого писателя можно найти не только сны страшные и пророческие (как было в готической литературе), но и сны, вскрывающие потаенную сущность героя, сны — мистические прозрения или послания свыше, возвещающие тайное знание об устройстве мира. 

Немецкий романтический мистицизм оказался востребован русской прозой первой трети XIX века, которая развивалась прежде всего в жанре повести – нередко с фантастическим колоритом. 

К 1820-м годам Европа уже пережила увлечение готическими романами, и они успели устареть. Им на смену пришла сложная и разнообразная романтическая литература, отчасти впитавшая черты готики, отчасти травестирующая ее, но, главное, поместившая фантастику и литературу ужаса в контекст философских, мистических и психологических исканий своего времени. В Россию эта литература пришла вместе с увлечением немецкой философией, учением о «животном магнетизме» (популярное в Европе XVIII–XIX веков учение австрийского врача Франца Антона Месмера. По этому учению, во вселенной имеется повсеместно разлитая жидкость, которая действует на человеческое тело как магнит. – Прим. авт.), интересом ко всему мистическому и необъяснимому, что воспринималось как синоним поэтического начала. В этой ситуации русские авторы должны были изначально не открывать свой путь, а скорее впитывать и осваивать чужой опыт, — говорит кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом) Татьяна Китанина.

В 1820–1830-е годы, пишет филолог Ольга Муравьева, в России усилилась тяга к сверхъестественному, или, как тогда говорили, «чудесному». В письмах, мемуарах немало примеров того, как «бытовой мистицизм» уживался с просвещенностью. Одной из особенностей русской фантастической повести, по мнению Муравьевой, можно считать экспозицию или концовку, где герои обсуждают природу удивительных происшествий. Примеры тому – повести «Двойник» (1828) Антония Погорельского или «Пиковая дама» (1833) Александра Пушкина. Страшная тайна, романтический герой (Германн), сговор с дьяволом, явление призрака. Вильгельм Кюхельбекер с восторгом пишет в своем дневнике в 1834 году о том, что прочел «сказку» «Пиковая дама». Герман ему понравился, хотя «сбивается на модных героев».

 Старая графиня, в смерти которой повинен Германн, одержимый желанием узнать тайну трех счастливых карт, открывает ему это знание. А происходит это в традиции готического романа — ночью, когда «луна озаряла комнату». «Германн проснулся, взглянул на часы и задумался о похоронах старой графини». А дальше происходит удивительное, которое Пушкин описывает так: «В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. <…> Он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню!» «Женщина в белом» — стершаяся метафора описания призрака. 

Видение умершей графини не единственная греза Германна. Сны героя говорят об охватившем его желании быстрой наживы: «…когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман». Кстати, слово «готика» вплетается в текст повести. Так, в расстроенном воображении Германна «семерка представлялась готическими воротами». 

Действие повести постоянно «двоится»: оно протекает и во внешнем мире, и в воображении героя. Впрочем, и саму историю, рассказанную Томским, нельзя с уверенностью считать правдивой. 

Марлинский гадает

Если присмотреться, и в русском фольклоре можно найти немало пугающего, а при желании срифмовать с готикой и традициями романтизма. Примеров таких художественных игр в ту пору — великое множество. Повести с похожими названиями — «Страшное гаданье» (1830) Александра Бестужева (Марлинского) и «Страшная месть» Николая Гоголя, вышедшая год спустя, — вобрали в себя не только готические мотивы, но и фольклорные, и романтические. 

Главный герой «Страшного гаданья» влюблен в замужнюю женщину Полину. Она не хочет нарушать верность супругу, потому берет с влюбленного слово не видеться. Однако тот, не преодолев искушения, на святках едет на бал, но сбивается с пути и попадает к Чертову озеру, о котором говорят недоброе. Дорога найдена – герой оказывается в крестьянской избе, полной парней и девок. Веселое собрание нарушает таинственный чужак, который вызывает оторопь у присутствующих: «Злая усмешка презрения ко всему окружающему беспрестанно бродила у него на лице, и когда он наводил свои пронзающие очи на меня, невольный холод пробегал по коже». Таинственный, инфернальный незнакомец — узнаваемый герой готического романа и романтической школы — в повести Марлинского приобретает национальные черты. Во внешности, речи, повадках незнакомца (имени у него нет) не народное начало, а попытка его сымитировать. Герою, которому хочется «раскусить будущую судьбу», предлагают «страшное гаданье» — ритуал на кладбище, для которого нужна и отвага, и решительность. Он соглашается, несмотря на предостережение незнакомца: «Напрасно, сударь, изволите идти: воображение — самый злой волшебник!»

Проводник-крестьянин ведет героя туда, где «схоронены трое любимцев ада», и… засыпает пьяный. Однако магическое действо началось. Внезапно среди крестов появляется тот самый таинственный незнакомец и предлагает отвезти героя на бал. Он знает о его мыслях так много, что тот невольно вскрикивает: «Бес ты или человек?» А влюбленный герой опрометчиво забывает напутствие незнакомца о силе воображения и мечтает: «О! зачем мы живем не в век волшебств, чтобы хоть ценой крови, ценою души купить временное всевластие, ты была бы моя, Полина… моя!..» Далее события развиваются стремительно и страшно: Полина достается герою, но ценой убийства и продажи души. Любовники сбегают с бала и падают в вырытую могилу, куда их толкает инфернальный незнакомец, ждущий платы за свои труды… И тут герой просыпается. «Мало-помалу я уверился, что все виденное мною был только сон, страшный, зловещий сон!» — радуется он. Однако пригрезившееся страшное гаданье открывает ему глаза: он понимает, что увидел собственное будущее. И дает себе слово никогда не видеться с Полиной. 

Филолог Виктория Малкина отметила, что в «Страшном гаданье» происходит трансформация готического романа. В этой повести автор обращается к немецкой романтической прозе и фольклору. В повести нет замков и аббатств, но есть своеобразная «разоблачаемая» фантастика (как в романах Радклиф, например) и дьявольские силы в человеческом обличье (как в «черном» романе). Виктория Малкина обращает внимание на падение героя как характерную деталь для «черной» разновидности готического романа. И приводит в пример Амбросио в эпилоге «Монаха» Льюиса, падение во сне Мельмота в романе Метьюрина «Мельмот Скиталец». Если сон – временная смерть, то падающий с высоты герой Бестужева не умирает, а просыпается, «воскресает».

Одоевский пишет «Космораму»

Русские романтики усвоили завет Гофмана, звучащий в «Серапионовых братьях»: в истинном изображении граница между фантастикой и реальностью подвижна. Мистика Гофмана поняли и приняли в Германии не все, а вот в России полюбили, как, например, Владимир Одоевский — писатель, философ, один из самых образованных людей своего времени. В 1840 году в журнале «Отечественные записки» была напечатана его  фантастическая повесть «Косморама». Автор отдал дань учению о «животном магнетизме», идее романтического двоемирия, а также наследию готического романа – и  тревожные сны героев не единственная примета последнего.

«Косморама» не только самое мистическое творение князя Одоевского, но и очень личное. Не случайно он наделяет героя своим именем и деталями биографии. 

Сюжет таков. Некий Владимир в детстве получил в подарок игрушку, «космораму» — ящик с фигурками. В этой игрушке он, как в волшебном шаре, увидел будущее не только своих родных, но и свое собственное. Пройдут годы. Владимир познакомится со своей кузиной Софьей. Она мила, но малообразованна, при этом очарована Владимиром. Он влюбится в графиню Элизу. Вскорости ее муж умрет. Его хоронят, однако миерть мнимая — «удивительный обморок». Но на третий день после похорон Элизе снится кошмар: покойный муж со «свинцовым взором». Муж на том свете узнал о желании Элизы снова выйти замуж, и это привело его в ярость. Мертвец предупредил: он заплатил страшную цену за возвращение к живым и предупреждает жену о своем возвращении. Если же Элиза не сможет скрывать от мужа свои чувства — горя не миновать. Сон оказался пророческим. Сон-угрозу в это же время видит и Владимир.

Граф удивительным образом оживает. Однако Владимир понимает, что перед ним посланец ада, который вернулся на землю разрушить счастье живых, — инфернальный тиран, типичный герой готического романа. Владимир внутренним зрением видит настоящее лицо соперника: граф — циничный развратник, картежник и убийца, которому с рождения сопутствуют «безобразные чудовища». В театре от графа исходит «могильный запах». Показательно, что он пришел на представление оперы Генриха Маршнера «Вампир», либретто которой основано на сюжете повести Джона Полидори о жестоком, циничном обольстителе-вампире.

 Элиза договаривается о свидании с Владимиром, но внезапно того одолевает сон, и он опаздывает. Потому граф застает любовников. В гневе он поджигает дом — погибают все, кроме Владимира, которого спасает Софья как таинственная тень, проникая из мира ирреального в реальный. В ее наивном, но чистом мировосприятии нет отчетливой грани между мирами, как человека чувства, а не разума. Она спасет возлюбленного и погибнет в день рокового пожара.

 Гоголь оживляет портрет

Гоголь, подобно Уолполу, отзывался о Средних веках нежно. Готическая архитектура приводила его в трепетный восторг, он восхищался ею как «христианской, национальной для Европы» и даже статью об этом написал. В 1883 году Гоголь вспоминал, что рассказы матери о Страшном суде и загробной жизни потрясли его и разбудили в нем все чувства: «Это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли». А окна в родовой усадьбе писателю хотелось видеть в готическом стиле, о чем он писал матери.

Повесть «Страшная месть» была написана Николаем Гоголем в 1831 году. Русский перевод романа Метьюрина «Мельмот Скиталец»  появился в 1833 году, а первый перевод романа Гофмана «Эликсиры сатаны» был издан в России в 1897 году. «Замок Отранто» Уолпола на русский язык был переведен только в 1967 году. Свидетельств того, что молодой Гоголь свободно читал по-английски, нет.

Тем не менее исследователи часто сопоставляют готические романы и русскую «Страшную месть». Соблазн велик: в повести Гоголя узнаваемы черты «черного романа»: замок, родовое проклятье, попытка инцеста, инфернальный злодей, убийства и так далее. Колдун Гоголя осознает, что он великий грешник, как и падший монах из романа Льюиса. Оба они, падая все больше, мечтают о помиловании свыше. И чудовищные смерти обоих грешников будут похожи. И только в финале читатель узнает причину злодеяний кровавого колдуна, по сути, библейскую: брат позавидовал брату и убил его, лишив жизни и продолжения рода… Но этот грех ударит не только по потомкам злодея — по всему человечеству. Ужасное у Гоголя связано с его миропониманием — это не просто пугающая семейная сага, а апокалиптический сюжет. Критик и литературовед Константин Мочульский писал о Гоголе как о «человеке, родившемся с чувством космического ужаса, вполне реально видевшем вмешательство демонических сил в жизнь человека».

Белинский не принял первую редакцию этой повести и обругал как «уродливость» и «ложное понятие о народности». При жизни Гоголя она не печаталась. О том, что современники «просмотрели» «Страшную месть», сокрушался Андрей Белый, называя это произведение «одним из наиболее изумительных произведений начала прошлого века». А Владимир Набоков признавался, что в школьные годы при чтении «Страшной мести» у него «не ползут по спине мурашки». Один из самых пугающих эпизодов повести – чародейство колдуна, вызвавшего душу своей дочери Катерины. За этим наблюдает зять колдуна Данило: так он понимает, что его родственник действительно злой колдун, узнает о его страшном преступлении – убийстве жены и желании совратить дочь. Пока душа Катерины говорит с колдуном, ее владелица спит тяжелым сном, который раскрывает Катерине истинную природу своего отца. Катерина просыпается в слезах и жалуется мужу, что увиденное «снилось, будто наяву». Кошмары об отце ее часто терзают, а Данило понимает: «Сны много говорят правды». Гоголь нередко насылает героям своих страшных повестей кошмар, увидев который, человек не просто утрачивает связь с реальностью, а вязнет в жутком мороке, теряя душевный покой и здоровье. Как правило, в таком исходе повинна злая сила, имеющая влияние на спящего: колдун, посланец ада.  Сновидение, как это часто бывает в готическом романе, становится пограничной зоной между жизнью и смертью – пространством, в котором сверхъестественные события обретают реальность. 

В повести «Портрет» (в первой редакции 1835 года) оживает портрет посланца преисподней — дьявол вторгается в мир людей. Бедный художник Чертков покупает удивительно искусный портрет старика, взгляд которого его магнетизирует. Он отдает за покупку все деньги, а дома впадает «не в сон, но в какое-то полузабвение». «Он видел, как поверхность старика отделялась и сходила с портрета, так же, как снимается с кипящей жидкости верхняя пена, подымалась на воздух и неслась к нему ближе и ближе, наконец приближалась к самой его кровати. Чертков чувствовал занимавшееся дыхание, силился приподняться, но руки его были неподвижны. Глаза старика мутно горели и вперились в него всею магнитною своею силою». Оживающий портрет — излюбленный мотив готического романа, как и сговор с сатаной, о чем речь пойдет далее. Страшный старик сулит Черткову богатство в обмен за отказ от настоящего искусства, в котором есть душа. Уговор один: браться за любое дело и «не влюбляться в свою работу». Чертков становится модным художником, деньги он не считает, однако встреча с картиной, написанной рукой мастера одухотворенного, сводит его с ума в прямом смысле. Сам он продал свой талант посланцу преисподней, за что жестоко поплатился. Но еще более страшно сложилась судьба автора рокового портрета. Художник оказался человеком не только талантливым, но и мужественным и понял, как и почему наказан смертью родных. Он осознает, что дьявол бродит среди людей, потому победа над проклятьем портрета – борьба вечного добра с не менее вечным злом. 

**

Кошмарные, тревожные сны героев фантастических повестей 1830-х годов нередко эротизированы и связаны с внутренними переживаниями персонажей, однако со временем «литературные сны» русских авторов утратят и шаблонность, и эротичность, став ключом к решению более сложных метафизических вопросов. Бум фантастической прозы пройдет, но интерес к потустороннему не исчезнет, да и сами инфернальные персонажи по-прежнему оживают в книгах и фильмах. Страх смерти вечен. А сон как дверь в бессознательное и потусторонний мир — по-прежнему популярный мотив в мировой культуре.