Александр Портнов Их было только восемь сотен

В XXI веке военное кино уже не пользуется такой популярностью, как в предыдущем столетии – времена, когда «Мост через реку Квай», «Самый длинный день» и «Освобождение» устанавливали кассовые рекорды, остались далеко в прошлом и нынешним «Дюнкеркам» и «1917» не угнаться за «Звездными войнами» и «Мстителями». Китай в этом плане идет строго вразрез с остальной планетой – здесь никакой фантастике даже не снился тот успех, которым пользуется военный жанр. Самым успешным военным фильмом, снятым на Западе, является «Снайпер» Клинта Иствуда, заработавший в прокате почти 550 миллионов долларов. Китайцы смотрят на этот результат со снисходительной улыбкой, ведь их «Операции в Красном море» (о борьбе доблестных китайских моряков с исламскими террористами в Аравии) покорилась отметка в 580 миллионов, «Войне волков 2» (о борьбе доблестных китайских спецназовцев с европейскими наемниками в Африке) – 870 миллионов, а самым кассовым неголливудским фильмом всех времен не так давно стала «Битва при Чосинском водохранилище» (о борьбе доблестных китайских добровольцев с американскими империалистами в Корее), чьи сборы ушли за отметку в 900 миллионов. Месяц назад состоялась премьера ее сиквела, уже заработавшего 600 млн, таким образом, сейчас в первой пятерке наиболее прибыльных военных лент четыре – китайские.

«Столетие унижений», начавшееся с Опиумных войн, до сих пор мрачной тенью довлеет над жителями Поднебесной: когда вы не первую тысячу лет считаете себя центром мировой цивилизации (отметим, что до XIX века Китай по объему производства действительно им был), расставаться с чувством собственного величия бывает физически больно. Сейчас, когда уже и официальные власти КНР с гордостью рапортуют об успехе в деле национального возрождения (опять же, спорить невозможно), запрос на это самое «величие» в кино виден особенно ярко – снимаются фильмы о Средневековье, о Гражданской войне, о Корейской войне, о современности, о чем угодно, лишь бы китайское оружие сумело себя достойно проявить на экране. И конечно особое место в массовой культуре занимает Вторая Мировая война.

Для всей Восточной Азии эта тема по сей день является кровоточащей раной: если и есть что-то, что объединяет Корею с Вьетнамом, а Китай – с Филиппинами, так это перевешивающая все внутренние склоки ненависть к японцам. Нам как-то не свойственно переносить грехи гитлеровского режима на всю нацию в целом (тут спасибо надо сказать товарищу Сталину, первому заметившему, что «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается»), но у азиатов мнение фактически диаметрально противоположное. И дело даже не в том, что японцы «ураганили» дольше нацистов (Тайваню так и вовсе пришлось полвека жить под японской пятой), и не в изуверской жестокости, периодически вызывавшей шок даже у хозяев Аушвица и Бухенвальда, а в том, что Япония за свои художества не понесла наказания. Император Хирохито, именем которого было вырезано по официальным китайским данным 35 миллионов человек в одной только Поднебесной, после окончания войны еще 44 года сидел на престоле и мирно скончался в своей постели, не пострадал никто из его родственников, среди которых хватало военных преступников, и даже разработчики биологического оружия, проводившие опыты над пленными, успешно ушли от ответственности. Поставьте себя на место жителя Нанкина или Шанхая – что бы чувствовали Вы, если бы после окончания войны Гитлеру позволили править Германией вместе со своими ближайшими бонзами, а доктор Менгеле благополучно разъезжал по миру с лекциями о медицине?

Любое кино про Вторую Мировую в Китае несет отпечаток копящегося уже не одно десятилетие чувства несправедливости – как же так, мы дольше всех страдали, больше всех потеряли, а с нами так обошлись? Поэтому в отличие от новой России, где каждый волен снимать о штрафбатах и заградотрядах, о благородных немцах и кровавых коммунистах, в Китае среди режиссеров существует полный консенсус во взгляде на ту войну: Чжан Имоу или Фэн Сяоган могут сделать кино, критичное по отношению к Культурной революции, но им и в голову не придет показать положительным героем японского солдата или китайца-коллаборациониста. Политические разногласия отходят на второй план, уступая место национальной гордости.

Разумеется, за долгую историю китайского, гонконгского и тайваньского кино сложился определенный пантеон из событий, ставших символами той войны (только о Нанкинской резне снято с десяток фильмов) – одним из них является оборона шанхайского склада Сыхан в 1937 году, в ходе которой один китайский батальон четыре дня отбивал атаки целой японской дивизии. Это сражение уже не раз переносили на экран, и вышедший полтора года назад фильм «Восемь сотен» претендует на то, чтобы стать наиболее полным выражением всех накопленных китайцами эмоций и переживаний по поводу своей роли в мировой войне. В нем органично переплелось и затаенная за годы унижений обида, и ненависть к нераскаявшемуся противнику, и чувство собственной гордости – в результате лента стала мировым лидером по сборам в период пандемии, заработав 480 млн долларов и была успешно продана в страны Европы и Америки, что с китайским кино происходит не часто (мы, благодаря этому, получили в том числе и качественный дубляж).

Поскольку обстоятельства битвы за Шанхай в Китае более-менее общеизвестны, перед западным зрителем возникает своего рода невидимый барьер, мешающий восприятию сюжета – неподготовленный, он рискует много упустить. Прежде всего, обороняющие склад солдаты называют себя китайской армией, однако на тот момент единого Китая не существовало, а в стране десять лет как шла гражданская война. По иронии судьбы, Шанхай контролировали войска националистической партии Гоминьдан – главной противницы коммунистов, о преемственности к которой заявляет нынешний Тайвань. Запрета показывать гоминьдановцев на большом экране в КНР не существует, однако ввиду того, по сей день формально вражда между двумя партиями не окончена, выступают они, как и белогвардейцы в советском кино, чаще отрицательными персонажами. Создатели «Восьми сотен», перед которыми встала задача изобразить героями-патриотами не самых удобных акторов родной истории, предпочли обойти все скользкие моменты, убрав упоминания Гоминьдана вместе с именами всех китайских военных старше полковника – в фильме их называют лишь собирательными терминами «власти», «командование» и т. д., а имя китайского лидера Чан Кайши заменено на нейтральное «генералиссимус» (опять же, для китайцев вполне понятно, кто имеется ввиду). Коммунисты при этом вовсе не появляются на экране и даже не упоминаются никем из персонажей.

То, что героями выступают отнюдь не последователи Мао, поразительным образом дает режиссеру со сценаристами большой простор для творчества, поскольку исчезает жесткое требование изображать действующих лиц рыцарями без страха и упрека – фильм «Подвиг» того же Гуань Ху, что поставил и «Восемь сотен», о войне в Корее вышел гораздо более лубочным как раз из-за необходимости демонстрировать бойцов Красной армии лишенными значительных недостатков. Солдаты Гоминьдана получаются живее и правдоподобнее – среди них хватает трусов, эгоистов и садистов, но в критический момент находятся люди, для которых интересы Родины важнее собственной шкуры, и увлекают колеблющихся за собой. Неожиданным образом вчерашние мальчишки (самому младшему защитнику склада 13 лет), никогда прежде не видевшие город воочию, превращаются в закаленный бойцов, паникер становится верным другом, а кровавый комиссар, угрожающий дезертирам маузером – настоящим отцом-командиром, бросающимся в атаку в первых рядах. Эта эволюция происходит и с армией в целом: открывающей сценой служит вступление неорганизованного людского потока из только что мобилизованных китайских крестьян в разрушенный город, оборачивающееся паническим бегством при виде многократно уступающего численно противника, а в финале перед нами уже четкое построение, отходящее лишь ввиду соответствующего приказа командования. Соответственно, и главным героем является армия, а не отдельные ее солдаты, большинство из которых даже именами не обладают.

Своеобразной фигурой умолчания выступают и солдаты Японии. Китайцам не надо объяснять, что в 1937 году к ним вторгся экзистенциальный враг, а потому режиссеру достаточно показать зверства интервентов общим планом (например, отработка штыковых ударов на военнопленных или вывешивание трупов убитых китайцев перед позициями обороняющихся – акцент на ужасах войны идет не через демонстрацию жестокости, а через реакцию персонажей). При этом режиссер мастерски нагнетает страх перед врагом с помощью отдельных визуальных решений и кое-где проскальзывающих реплик героев: как бы мимоходом звучит фраза, что буквально только что перед десятком тысяч японцев в страхе бежала стотысячная гоминьдановская армия – и вот уже судьба оставшегося оборонять склад батальона кажется полностью безнадежной. Вдобавок, наряду с японцами основным объектом авторской критики выступает националистическое правительство, сознательно ослабляющее оборону Шанхая (известна цитата Чан Кайши, сравнившего японцев с болезнью кожи, а коммунистов – с болезнью кишок, что подразумевало использование армии прежде всего для борьбы с Мао в ущерб обороне страны) и подставляющее под пули необученных селян, а так же, что показано особенно выпукло, простое население, равнодушно взирающее на гибель солдат и крушение государства. Визуальный ряд мастерски подчеркивает контраст между двумя частями Шанхая: с одной стороны реки, где расположен нетронутый японцами международный сеттльмент, все залито сиянием и разноцветными огнями рекламных баннеров, с другой, где стоит склад и сражаются защитники города, – беспросветный мрак, дым и остовы зданий. Уникальность ситуации, когда в сотне метров от гущи боя люди живут мирной жизнью, смотря на гибель солдат как на телешоу, мастерски использована для демонстрации последствий, к которым приводит человеческое равнодушие. Вдобавок во всех сценах за пределами склада использован холодный зеленый светофильтр, в то время как внутри склада, наоборот, господствуют теплые тона, чтобы подчеркнуть лишний раз, на чьей стороне симпатии авторов.

В конце концов, именно на преодоление равнодушия направлен весь пафос фильма – постепенно зрители становятся участниками обороны, жертвуя собой, чтобы помочь солдатам, а крестьянский мальчик, вначале с непониманием разглядывающий случайно найденный глобус, пытаясь отыскать на нем Китай, в итоге оказывается тем, кто назло японцам поднимет над складом государственный флаг. В качестве рефрена, периодически возникающего по ходу сюжета, всплывает судьба династии Мин – последней, собственно, китайской династии, управлявшей Поднебесной. На вопрос одного из защитников склада, почему династия пала, следует ответ: «Потому что народ не оказал сопротивления». Когда же погибший солдат является своему брату в образе легендарного героя древности Сян Юя, проигравшего войну, но оставшегося в памяти символом мужества и героизма, смывается последняя грань между реальными событиями и их поэтическим осмыслением. Азиаты в целом воспринимают прошлое совсем не так, как европейцы – если наши режиссеры хотя бы декларируют достоверность при отображении реальных событий, то тем же китайцам важнее увидеть четкие образы и ориентиры, а на историчность отдельных фактов можно закрыть глаза. Это объясняет, например, существование фильмов «Ип Ман» Уилсона Ипа и «Великий мастер» Вонга Кар-Вая – они сняты про одного человека, жившего всего полвека назад, но на имени главного героя их сходство и заканчивается. Более того, оба фильма почти не имеют отношения к реальным событиям, а сам образ Ип Мана изменен до неузнаваемости, но при этом такой подход не вызывает со стороны китайского зрителя протеста, поскольку все изменения лишь подчеркивают образ патриота, вдохновляющего нацию на борьбу. Точно так же, если вы по какой-то причине захотите разобраться, как же проходила реальная оборона Шанхая в 1937 году, сразу всплывет масса несоответствий между сюжетом «Восьми сотен» и историей, но, пожалуй, это тот случай, как вымысел получился гораздо пронзительнее и тоньше любой реальности.